«Бабушка, а мы опять будем ночевать в подвале? Я приготовлюсь, буду спать в трусах и майке — вдруг начнут бомбить…» Мальчик лет десяти озирается по сторонам и цепляется за пожилую женщину с измученным лицом — они только что прибыли с Чонгара, отстояли очередь, прошли проверку документов — и сейчас находятся в пункте временного проживания в Джанкое. Судя по виду, оба не спали ночь и не мылись пару недель. Мариуполь? Бердянск? Волноваха? Скоро узнаем.
«Мы вывозили людей, и машину обстреляли. Вот дырка от пули, стреляли в голову, пытались убить. Повезло, что я пригнулся… Последняя эвакуация была 1 апреля, около 70 людей скопилось в убежище, вывозили автобусами в экстренном порядке, потому что пришли военные и сказали покинуть территорию, будет зачистка. Одна женщина умерла у меня в автобусе — сердце не выдержало». (Мужчина 45 лет, Мариуполь)
Прибывают самые разные люди. Одни на своих машинах — с белыми лентами, надписями «Дети», выбитыми стеклами, следами от пуль и осколков. Другие на автобусах МЧС — практически без вещей, некоторые и без документов. Но с собаками и котами — очень многие вывозят своих питомцев. Или отказываются эвакуироваться без них — у одной женщины муж остался с четырьмя хаски, которых вырастил со щенят, у другой старик отец караулит стельную корову — пропадет же без меня скотина!
«У меня дочка в подвале под обстрелами вела дневник. Все-все записывала, каждый день — когда стреляли, что с соседями, что с нами происходило. А когда выезжали, нас досматривать стали, телефоны проверять, дочка испугалась и все удалила». (Женщина, 45 лет, Мариуполь)
Прибывают отовсюду: из Мелитополя, Запорожья, Мангуша, даже из Харькова и Одессы. Очень пестрый национальный состав. Кроме русских и украинцев, колоритные греческие семьи, худенькие корейцы, трудяга армянин — в первый же день отыскал работу на автомойке, седой красавец еврей, яркоглазая пожилая абхазка, три цыганских табора разных родов. Полно детей, чувствующих себя на удивление бодро — играют, носятся по коридорам, строят укрепления и мосты из кубиков, почти не плачут. Довольно много стариков, часть на ходунках и в колясках. Даже ветеран войны заселился — почти столетний, еле дышащий дедушка, которого буквально носили на руках.
«Что могу сказать? Нечего говорить, все нормально. Кто бомбил, я не знаю. Я дрова рублю, а тут фиг-фиг, не успеваешь пригибаться. Я для себя дрова рубил — мина упала, забор поломала, а что забор — выбрасывать? Я его на дрова. Там соседский дом разбомбило — тоже на дрова. Я ж не знаю, сколько оно там будет. За чужой счет потихоньку выживали… Начали бомбить сильно, мой дом первый пострадал, кухню снесло капитально. Потом три-четыре дома вокруг нас гореть начали — бомбы попали. Если б соседа не ранило — палец оторвало, ногу перебило — мы б не уехали, в подвале сидели. (Мужчина, 67 лет, Мариуполь)
В основном выезжают пожилые и семьи с детьми. Есть деловые мужики с золотыми цепями на шее, стильные дамы с нарощенными ногтями и модельными стрижками — таких меньшинство. Преобладают простые люди — фермеры, работяги, служащие, домохозяйки, пенсионеры. Одни выглядят совершенно потерянными, не понимают, куда двигаться дальше: жилье разбомбили, имущество уничтожено, родных нет, мы бомжи. Другие энергичны, полны оптимизма, шутят, показывают видео: смотрите, мой дом горит, хороший, в два этажа. Для многих это не первая эвакуация — уезжали в 2014-м, вернулись домой в 2018-м. И снова в бега — к взрывам давно привыкли, но сейчас ад творится.
«Я так думаю — надо помогать людям. Когда началось, стали цены задирать — кусочек мыла 40 гривен, хлеб 100 гривен — и люди в очереди стояли. У меня маленький бизнес был, гостиница. Так я людей пустил, сказал — живите бесплатно. У нас вода была, свет был, питание как-то организовали. В подвале прятались все вместе, когда бомбили. Но потом все равно пришлось уезжать. Трупы на улицах кучками лежали. Я пока ехал — две бутылки коньяка выпил, никогда в жизни столько не пил. (Мужчина, 38 лет, Мариуполь)
Энергичные строят планы, поднимают связи, с места в карьер ищут работу. Потерянные плывут по течению. По-хорошему им всем требуется сопровождение психологов, у всех посттравматическое стрессовое расстройство той или иной степени тяжести. Но этой услуги в ПВР (пункте временного размещения) не предоставляют. Зато здесь сытно и вкусно кормят, лечат и развлекают — каждый день приезжают то музыканты, то аниматоры, то добровольцы с подарками. На Пасху пришел священник освятить куличи и помолиться вместе с беженцами.
ПВР обустроили в здании интерната. Воспитанников перевели в Феодосию, сотрудники поочередно отрабатывают вахты, помогают и выкладываются, как могут — организовали поставки гуманитарки, адресно помогают неимущим. Де-юре в ПВР можно находиться три дня. Де-факто некоторые задерживаются на недели — из-за сложностей с документами. Спят все вместе в больших спальнях, питаются в общей столовой, выход за территорию — по пропускам, но беспрепятственный. Одни беженцы в шоке от спартанских условий, другие готовы целовать руки за сладкий чай и постель с чистым бельем — натерпелись. Люди выглядят невозмутимыми, бодрятся, но стоит разговорить — у мужчин дрожат губы, у женщин катятся слезы. Они все помнят, но стараются не вспоминать.
«Я сотрудник интерната. Когда приехали беженцы, мы приняли решение, что интернат окажет помощь. Детей вывезли в Феодосию и в Саки, они там сейчас сдают экзамены. А мы десять дней работаем с ними, а десять дней здесь. Обеспечиваем беженцев всем необходимым: размещение, горячее питание, медицинская помощь. Самое страшное было, когда приехала молодая женщина чуть за 30 и сильно плакала, никак не могли ее успокоить. Они выезжали на машине, машину обстреляли, ее маму убило. И они трое суток ехали в машине с мертвой матерью в черном мешке — украинские военные не разрешали ее похоронить». (Мужчина, организатор расселения в ПВР)
Из пункта временного размещения у беженцев два пути: на поездах и автобусах МЧС в пункты временного размещения в России или своим ходом — куда захотят. В ПВР от безысходности едут те, у кого нет ни средств, ни родственников, ни хорошей профессии. Остальные стараются сами найти жилье, поскорее устроиться на работу и начать обживаться заново. Многие опасаются оформлять статус беженца — надеются вернуться домой, когда спецоперация завершится. Пусть разбомбленное, выгорелое, но своё.
«Я не видела такого никогда в жизни и не пожелаю никому такое пережить, даже самому худшему врагу. Просто спала до последнего в своей квартире, пока не подкинуло волной. Переселилась в коридор, спала на продоле. В подвал я не спускалась, потому что боялась, что засыплет. Видела ВСУшников, которые засели в 58-й, в 22-й школе, на 23-м микрорайоне две школы, там сидели. Роженицы у нас рожали аж в самой поликлинике. Врачи оперировали, даже на ногах не стояли. Один хирург был, и тот, не знаю, где теперь, жив он или не жив. А 15-го числа вывезли на Агробазу, там в Бердянск. А потом сюда в Джанкой. Так что будем следовать. Будем жить». (Женщина, 34 года, Мариуполь)
Я сижу на волонтерской вахте. Мы с друзьями, прибыли кто откуда — от Белоруссии до Москвы. Мы отвечаем на вопросы, помогаем искать информацию в интернете, обеспечили телефон с возможностью позвонить по России и через мессенджеры на Украину, докупаем продукты первой необходимости в ПВР или Чонгар. Можем купить беженцам лекарства или билеты по Крыму, отвезти на вокзал, вызвать такси по городу. Слушаем людей, задаем вопросы, помогаем им выговориться.
Я работаю очевидцем. В 2014-м году я уже это делала — месяц вела репортаж из Феодосии, снимала референдум, публиковала то, что видела и слышала, что говорили живые люди, которых я знала лично. И сейчас записываю на диктофон то, что рассказывают беженцы.
«Я гречанка, мы из этнических греков. У меня сыновья, близнецы. В 14-м году я им оформляла свидетельство „Дети войны“. И сейчас впору оформлять свидетельство еще раз. Метрики им не успели выправить, пришлось в ПВР задержаться. Обещали гуманитарную помощь в Греции, дети уже ездили в 15-м на три недели — отель, все включено, шведский стол. Мы, наверное, поедем. Но потом обязательно вернемся домой». (Женщина, 36 лет, Мариуполь)
Да, к подавляющему большинству беженцев относятся бережно и терпимо, стараются посодействовать и войти в положение. Однако возможно всё. Видела, как выдворили назад цыганскую семью: старуху, ее дочь и восьмилетнего ребенка. У мальчика не оказалось метрики, им сказали: «Без документов нельзя, делайте, как хотите».
В Джанкое спокойно. Цветут сады, летают бабочки, гоняют мячик мальчишки, хозяева возятся на огородах, валяются на солнце непуганые псы — в отличие от остального Крыма здесь много собак и почти нет кошек. Работают магазины, аптеки, кафе. Если бы не военные, закупающиеся в привокзальном супермаркете «Яблоко», если бы не бронетранспортеры и грузовики с надписью «Z», если бы не вертолеты, летящие ниже птиц, не самолеты, перечерчивающие небо… Обычный город, обычная упоительная и быстротечная крымская весна.
Военные спокойны и сосредоточены, нет ни пьяных, ни агрессивных, ни болтающихся без дела. Суровые, серьезные взрослые мужики, с усталыми, припорошенными пеплом глазами. Покупают сигареты, энергетики, сухпайки, болтают с кассиршами, подшучивают друг над другом. Когда я ехала сюда, то не верила, что наши солдаты способны на жестокости и бесчинства. И сейчас, если честно, не верю — это армия, а не банда, они не станут целенаправленно зачищать мирное население. Но пули и бомбы не разбирают куда лететь.
Когда речь идет о жизни и смерти, многие понятия очень сильно смещаются. Мы с вами просто не представляем, каково это — спать под бомбежками, вытаскивать продукты из разбомбленного магазина, пить из лужи, потому что другой воды нет, хоронить во дворе убитого соседа или умершего от испуга кота. Нас там не было — и слава богу, что не было.
«Первая бомба упала на проспект Ленина, теперь проспект Мира, вынесла все стекла в окрестных домах около третьей больницы. На следующий день, когда пошли за вещами первой необходимости, за едой, случился второй прилет. Бомба попала прямо под окна. Чтоб вы понимали — землю перекинуло через девятиэтажный дом на ту сторону, во двор закинуло. Хорошо, что уже не было людей, все ушли куда-то, готовили еду на кострах во дворе. Я думал, что все закончилось сначала. Все потемнело, земля посыпалась, я за стенами был. Сила удара была такая большая, что думал, что дом рухнет». (Мужчина, 45 лет, Мариуполь)
Беженцы тоже не ангелы — они обычные люди, пережившие ужасы, которые нам и не снились. Одни полны благодарности за спасение, другие — ненависти за потери и гибель близких, третьи отчаялись и привыкли выживать любой ценой. Одни снимают последнюю рубаху, чтобы согреть соседа, другие пытаются урвать лишний кусок и считают, что им все должны. Третьи ничего не считают — просто радуются тихим ночам, чистой постели и миске горячего супа.
«Мы принимали ребят с Мариуполя, приехало две семьи: восемь человек, среди них две старых бабушки, чуть не по 80 лет. Люди раздевались, снимали курточки, и с них стекло сыпалось. Копоть не могли отмыть. На ребятах, мягко говоря, лица не было. А, с другой стороны, они были очень счастливы. Бабушки ложились на пол, мы им говорили — ложитесь на кровать, а они говорили — нет, мы на полу полежим, здесь тепло, хорошо». (Мужчина, 27 лет, Бердянск)
Эти люди имеют право на жизнь. На мирную жизнь в своих домах, с едой на столе, детьми в школе, электричеством в розетке и водой в кране. Я не политик, я не знаю, кто виноват в бедах, которые на них обрушились. Но вижу, что им нужна помощь: работа, жилье, поддержка, обычное человеческое тепло. Пережитое беженцами невозможно забыть — как наши деды всю жизнь помнили о Великой Отечественной. Но раны заживают, жизнь налаживается, на пепелище возводят дома.
Пусть всегда будет солнце — и над Крымом, и над Одессой, и над Донбассом. Пусть цветут яблони, зреют вишни, смеются дети, возятся в пыли куры, перекрикиваются через улицу взбалмошные хозяйки. Пусть ворчат из-за несвежего хлеба или запаздывающего автобуса, сажают буряки и огурчики, наряжаются на выпускной, целуются на скамейках, выпускают из голубятни белых птиц в синее чистое мирное небо!
